Сумма дней. Рассказы - Анатолий Карасёв

– Сюр, конечно, полный.., – в такой же прострации говорю я. – Но, постой, … на каком же языке они общались?

– Представь себе, я задал Сюзи такой же вопрос.

– Ну, и?..

– Она говорит, что точно не на английском, но при этом прекрасно понимали друг друга.

– Обалдеть!

– Единственное, чего она не поняла – так это смысла тех ласковых, по её разумению, слов, которыми «дедушка» называл её во время их непродолжительного, но такого содержательного общения.

– Что же это за слова такие? – искренне интересуюсь я у неё.

– Он говорил «курва ты несчастная», и мне было так хорошо от этих слов! – также искренне отвечает это дитя Запада.

– О, да!.. – еле сдерживаюсь я то ли от смеха, то ли от слёз. – Это известная польско-русская ласка и что самое главное – она, как нельзя более точно, отражает вашу сущность, мисс Розовски. Можете поинтересоваться об этом у ваших предков. Кстати, что-то плоховато они вас родному языку учили. Я тут, Фил, поостыл немного, и спрашиваю её с законным интересом:

– Зачем же ты, далее нецензурно, всем этим занималась? Она в пол смотрит и лопочет что-то про деньги, про учёбу, про бедных родителей, про то, да сё…

– А если ты, sunny, насчёт болезней каких переживаешь, то мы все каждый месяц профосмотр проходили и даже справка имеется. Тут я взвиваюсь опять:

– Сейчас, – ору, – как вдарю! И вправду вдарил бы, да Сюзи тут ручонками своими закрывается и смотрит на меня так по-бабски, с таким испугом жалким, ну, точь-в-точь, как собачка загнанная.

– У-у, дура!., – машу я на неё рукой и вон из номера. Сутки не помню где шлялся, пока до тебя не добрался… Ромыч в отчаянии обхватывает голову руками и начинает раскачиваться на диване.

– Она у тебя на Марию-Магдалину похожа. Чем-то… – неожиданно для самого себя, говорю я ему и сам не понимаю в этот момент, откуда она всплыла в моём мозгу – эта самая Магдалина. Читал где-то, вроде, или слышал… Ромыч перестаёт раскачиваться, опускает руки и на его лице я замечаю какое-то титаническое замешательство, как у удава, пытающегося заглотить верблюда. Он поднимается с дивана, подходит к окну и стоит там долго-долго… И я почему-то понимаю, что Ромыч знает про Марию-Магдалину гораздо больше меня.

– Фил, знаешь кто ты? – бесцветным голосом спрашивает он меня после этого «долго-долго».

– Только без оскорблений.

– Ты гений, Фил.

…И уходит, не говоря ни слова.

Через пару месяцев я стою на веранде шикарного дома и наблюдаю, как огромное красное солнце медленно тонет в водах Атлантики. Мне даже кажется, что я слышу, как оно при этом шипит. На лужайке перед домом происходит американо-русско-польско-еврейское слегка нетрезвое столпотворение. Слышится сдержанный гомон и звон бокалов. Ко мне подходит весьма поддатый Ромыч и с ходу лезет обниматься.

– Эй, мистер! – пытаюсь отстраниться я. – Насколько мне известно, в Америке не принято напиваться на собственной свадьбе.

– Плевать! – кричит пьяный Ромыч. – Фил! Ты творец нашего счастья!

– Неправда, – скромно возражаю я, – творец вашего счастья – тот старый монах с вязанкой дров. Ну и немного – Мария-Магдалина…

– Ты всё-таки веришь в этого старика?

– Я верю в то, что вижу сейчас.

– А мы с Сюзи даже пытались его найти, – выдаёт мне Ромыч семейную тайну.

– И как успехи?

– Да где там! – безнадёжно вздыхает Ромыч. – Всю Лавру обшарили – нет этой двери в стене. Стена есть, а двери нет. Монахи нас ещё на смех подняли: – «Какие дрова! У нас здесь давно всё газифицировано…» Тут наш разговор прерывает появление невесты. Она белым лебедем вплывает на веранду, что-то напевая подходит к своему суженому и берёт его за руку. Сюзи смотрит на Ромыча, как язычница на верховного идола, а я смотрю на неё и она кажется мне уже такой же русской, как какой-нибудь мордвин, осетин или еврей.

Одиночество

Не люблю поездов. Никогда не любил. Вынужденная вагонная коммуна, неизбывный запах потных ног, томительное многодневное безделье, – всё это нагоняет на меня хандру. После каждого такой поездки я болен, разбит и нуждаюсь в длительном восстановлении или, как сейчас говорят, в реабилитации. Даже в детстве, во время семейных курортных вояжей, я, в отличии от своих восторженных сверстников, всю дорогу ныл, канючил и изводил родителей одним и тем же вопросом: – «Ну когда же мы приедем?!» Моя мама гладила меня по голове и с неизменной лаской отвечала: – «Скоро приедем, солнышко моё, совсем скоро…» Моя мама всегда была очень терпеливым человеком. Наверное, оттого, что всю жизнь путешествовала на поездах.

Но в этот раз поезд для меня был неизбежен. Как Апокалипсис. Неожиданно всплыло одно безотлогательное дело. В том направлении, где оно всплыло, с авиабилетами случился длительный коллапс и я, скрипя зубами, пошёл на поклон к железной дороге. Утешало меня только то, что удалось взять билет в спальный вагон. «Один попутчик, вместо троих – это, можно сказать, удача, – с невесёлым энтузиазмом думал я, – главное, чтобы алкоголик не попался». Но мои опасения оказались напрасными. Когда я вошёл в купе, навстречу мне поднялся невысокий, худощавый мужчина с небольшой аккуратной бородкой и, с редким в наше время достоинством, произнёс: – «Добрый день!» Он был уже немолод и, на первый взгляд, казался довольно простым человеком. Но встретив твёрдую властность его взгляда и заметив у него на запястье золотой «брегет», я понял, что передо мной один из сильных мира сего, а кажущаяся простота, скорее всего, следствие врождённого аристократизма. С такими людьми я привык вести себя осторожно, поэтому кое-как раскланявшись и уложив свой скудный багаж, я занялся просмотром какой-то жёлтой газетёнки, купленной впопыхах на вокзале. Мой попутчик просто молча смотрел в окно, за которым, на перроне, в морозном пару, бестолково сновали вечно спешащие пассажиры. Скоро поезд тронулся и мы, также молча, проехали, наверное, около часа. Не выношу болтунов, поэтому такая поездка нравилась мне всё больше и больше. Тут я сам, как мне тогда показалось, всё испортил. Прочитав заметку об очередном зарвавшемся хапуге, я в сердцах произнёс:

– Подонок, стрелять таких надо!

– Вы действительно так думаете? – неожиданно услышал я рядом с собой мягкий голос моего соседа и оторвался от газеты. Он смотрел на меня с интересом и слегка с сожалением.

– Да, а что? – ответил я с некоторым даже вызовом, так как во-первых растерялся, а во-вторых, скорее всего, так не думал.

– А ведь у этого подонка, так же, как у вас, наверняка есть родители, которые любят его, несмотря на то, что он подонок, – пропустив мимо ушей мой апломб, заметил он.

– И на этом основании вы предлагаете его помиловать? – немного озадаченный такой постановкой вопроса, поинтересовался я.

– Миловать и карать – дело Божье и государево, а милосердие – дело вашего сердца, – устало заметил мужчина с бородкой и снова отвернулся к окну.

В купе снова стало тихо. Мне, честно говоря, было неловко за свои неуместные эмоции и, чтобы как-то сгладить эту неловкость, я миролюбиво проговорил:

– Простите, должно быть, ваш жизненный опыт даёт вам право так думать, я же ещё слишком молод для такого либерализма.

– Да, да, жизненный опыт.., – рассеянно ответил он и опять замолчал.

– … Год назад я похоронил свою единственную дочь, – услышал я его голос где-то через пол-часа и даже вздрогнул от неожиданности. Мне казалось, что мой попутчик дремлет, убаюканный дорогой и сумерками догорающего дня. Но он сидел напротив, расправив плечи, и смотрел на меня прямо и открыто.

– Она умерла от наркотиков. … Это то, что касается жизненного опыта. Что же касается милосердия… Последние два года своей жизни наша Дашенька и мы с женой провели в аду. Но сейчас я уже не помню этого. Когда я вспоминаю дочь, она всегда мне видится ребёнком. Лет четырёх-пяти… А в этом возрасте она была презабавная…

Тут стальная твёрдость его взгляда дала слабину и он чуть заметно улыбнулся.

– Страсть как любила тогда Дашенька, чтобы ей книжки читали. Особенно папа. Придёшь, помню со службы, а она тут как тут – маленькая, беззубая, счастливая и уже с книжкой: – «Папа, почитай!» А я всё, бывало, её к мамке отошлю: – «Папа с работы, папа устал…» Дорого бы я сейчас дал…

У него перехватило дыхание, но он тут же взял себя в руки и продолжал:

– Вы знаете, я потом, когда Даша уже наркоманкой стала, часто пытался найти причину этой беды. И не находил. Все эти стандартные объяснения про избалованность, про ненасытную жажду удовольствий, про попытку ухода от мерзостей жизни – всё это почему-то не устраивало меня. Я знал, что моя дочь не была такой – она была славным, честным человеком. Она же мне всё, в конце концов, и помогла понять. Помню, было это месяца за два до Дашиной смерти. Сидел я как-то в кресле у себя в кабинете и, вроде как дремал. Тут моя Даша ко мне подходит и садится у ног. Я, признаться, оторопел от счастья, подумал было, что наконец-то моя доченька ко мне вернулась… А она голову положила мне на колени и сидит молча. И я молчу, да по головке её глажу. Просидели мы так, наверное, с час, а потом она, также молча встала и ушла, только что-то мне на колени положила. Я глянул, а эта та самая книжка её любимая, из детства, вся потрепанная, но живая…